«Девчонка в промокшем платьице…»
Девчонка в промокшем платьицеловит весенние градины,смеясь от счастья и холода,подбрасывает их ладошками…Скажите, какого цветабывает на свете радость?Скажите, её руками,наверно, потрогать можно?
«Бумаги лист —…»
Бумаги лист —и эта ночь моя!Быть может,счастье нарисую я…Не вспышку, нет,а мягкий отсвет, искорку,и солнца диск —ещё не высоко,и девочка,нелепая, как искренность,по росным травамходит босиком.
Странное чувство вызывают эти ранние – неужели мои? – стихи… Как же не похожи они на те, что рождаются во мне сегодня. Но только ли годы – между ними? Не просто годы – целая жизнь… Из прошлого пришедшие стихи… Язычества вчерашнего штрихи? Сквозь толщу лет пробившийся родник? Иль… Истины теряющийся лик?
Материнское биополе
Зачем мы в этот мир пришли?
Чтобы пройти с в о е й стезёй
от лона матери родной
до лона матери-земли…
Перед рождением
– Мама, – подумала она, – я хочу к тебе, мама.
Мама не ответила. Не все мысли можно расслышать.
– Я хочу к тебе, мама, – она присоединила к своей просьбе легкое прикосновение.
Мама лежала и думала о чем-то явно постороннем.
– Мама, – повторила она настойчивее, – я хочу к тебе, хочу к тебе.
Мама перевернулась на другой бок, никак не отреагировав. Тогда она стала толкать маму. Толкать и толкать…
Мама улыбалась, но позы не меняла. Неужели она ничего не слышит?
– Мама, мама, я устала быть в тебе, я хочу к тебе…
Мама выполнила ее просьбу. Но только через три дня, когда вмешались врачи.
– Больше ждать нельзя, – сказали маме врачи, – надо ускорять роды.
…Так она появилась на свет.
Спасибо, мама…
=================================================
«Сплошного народу на свете нету, а живут кучками сыновья, матери, жены, – и один дороже другому. И так цопко кровями все ухвачены, что расцепить – хуже, чем убить… А сверху глядеть – один ровный народ, и никто никому не дорог…»
А. Платонов. «Ямская слобода».
=================================================
Маме в день восьмидесятилетия,
25 марта 1993 года
Это трудный разговор, мама. За ним стоит вся моя жизнь, наша с тобой жизнь – такая, какой была, с её горькими и светлыми минутами, с её обретениями и потерями, со всеми её постижениями, дающимися нередко очень высокой ценой.
Нам нелегко было вместе, мучительно нелегко. И нужно было прожить почти целую жизнь, чтобы ответить на вопрос – почему мы, родные, бесконечно любящие друг друга люди, были почти несовместимы в те не годы, а десятилетия, что жили под одной крышей.
Зачем я затеваю этот разговор сейчас, на склоне лет твоих, да и моих, пожалуй, тоже? Что изменит он для нас с тобой? Не знаю. Быть может, он – лишь продолжение того внутреннего монолога (или диалога…), который звучал во мне долгие годы.
У меня взрослый сын, у сына – свой сын, жизнь продолжается, и мы вольно или невольно передаем следующему поколению эстафету разлада или единства, которыми пропитана душа наша. И происходит всё не в умозрительном далеке, а вот оно – здесь, рядом, в конкретной и ощутимой реальности сегодняшнего быта и бытия. Мы передаём эту эстафету самым родным людям, с которыми связаны кровными узами.
Как же важно не нарушить, не разрушить этой связи, потому что слаб без неё и отдельный человек, и все мы, вместе взятые. Родня, родные, род, народ… Нет, не отделить одно от другого, и дай нам Бог не разорвать этих уз.
…И вот я перебираю в памяти события сегодняшней и всей своей жизни, перебираю всю себя, и ищу, напряженно ищу корни свои, свои начала не просто в детстве – в тебе, мама.
Как тесно, как мучительно тесно мы жили! Дело не в том, что была у нас одна комната в коммунальной квартире. Теснота была другой, я долго этого не понимала, хотя и ощущала почти постоянно. Мне только-только исполнилось девять лет, брату – шесть, когда умер отец, и мы были вся твоя жизнь, которой ты отдавалась безоглядно и самоотверженно. Ты сузила её до любви к нам, и в такой очерченности нашего бытия мне не хватало впечатлений для ума и сердца, да и книг в те послевоенные годы в нашем доме было мало…
Мы жили почти наедине с тобой – гости приходили редко, да и тебе было не до походов куда бы то ни было: вечные вдовьи подработки в нелёгкое послевоенное десятилетие, скудный быт и гардероб. И не было у меня той среды, круга общения, в котором человек формирует и оттачивает себя, выбирает ориентиры. Я чувствую невосполнимость этого до сей поры.
А тогда я жила в полувымышленном мире, и чем меньше событий было в моей повседневности, тем больше я заполняла себя мечтами, иллюзиями, почти идеальными представлениями о жизни. Об эти иллюзии и идеализм мне дано спотыкаться и по сей день.
Вечерами я, ещё совсем девочка, не могла уснуть, если в доме хотя бы тихо звучало радио. Мне казалось, что всё мне мешает, всё меня отвлекает. От чего отвлекает? То была еще не осознанная тоска по сосредоточенности и тишине, той, когда можно вслушаться в самое себя. Потом, уже взрослой, мне довелось прочитать, что у каждого – своя норма одиночества, и многое стало понятным. Тогда же я просто ощущала какой-то душевный дискомфорт, мне, почти постоянно обращенной в себя, не хватало тишины, молчания, возможности от всего отключиться, отдвинуться хотя бы на время.
Я хотела тишины, а ты, мама, если можно так сказать, жила вслух. Посмотри, как рано начинает темнеть, говорила ты мне. Знаешь, давай лучше эту вазу поставим сюда… Включу-ка я радио… Так пить хочется, чаю, что ли, согреть… Не забыть бы соли купить, кончается уже… Не забудь, я завтра приду с работы попозже… Ты говорила, а я старалась не слушать, не слышать, не обращать внимания. Я уставала от этой непрерывности и восставала против нее, но и втягивалась невольно, и начинала ловить себя на многословии.
Но что для меня было самым тягостным и болезненным – до отчаяния! – я никогда не была предоставлена самой себе. Ты ходила за мной почти тенью, участвовала в каждом миге моей жизни: все время советовала, помогала, поправляла, одобряла или укоряла, на что-то обижалась, с чем-то не соглашалась, рвалась заменить меня в любой житейской мелочи или откорректировать ее на свой лад.
В любую секунду нашей совместной жизни я находилась под твоим взглядом. Твоя оценка, твое измерение обволакивали, пропитывали, заполняли меня, не просто стесняли мое «Я», а почти стирали его, не давали проступить, проявиться… Я не умела, не знала, как этому противостоять, не обидев тебя, я старалась быть терпеливой, что получалось далеко не всегда, и я, увидев тебя расстроенной или обиженной, страдала еще больше.
Наша, почти трагическая, несовместимость была с нами всю жизнь. Скажу больше. Я, изначально, природно иная, отличная от тебя по характеру, по складу души, по темпераменту, по вкусам и устремлениям, – с каждым годом становилась все более похожей на тебя. Во мне проступали твои реакции на окружающее – быстрые, скоропалительные, импульсивные, которые мне не нравились, мешали в тебе, но трижды – повторенные во мне самой. Я ловила себя на суетливости и мнительности, на утомительном для другого участии в его жизни, многословии, и – ничего не могла поделать.
Я была уже почти твоей копией, почти тобой, мы становились одним целым, словно сросшиеся сиамские близнецы – родные, близкие до предела и так же, до предела мешающие друг другу жить своей жизнью.
Прости меня, мама, мамочка, дорогая моя, прости за то, что я веду этот разговор. Поверь – во мне нет и тени упрека, обращенного к тебе. Было как было. Человек такой, какой он есть, и он не может дать другому больше того, что есть в нем или у него. Ты отдала нам всё, что могла, – больше отдать невозможно. Но мне, сегодняшней, так нужно еще раз прожить, пережить – уже в себе – происходившее с нами…
Ах, мама, мама, как удивительно ты проявляешься во мне, как повторяю я не только твои поступки, характер, твое мироощущение, но и – судьбу.
Ты – врач, и первым моим институтом, правда, всего на год, стал медицинский. Меня хватило понять – это не моя стезя.
Ты была второй женой у моего отца, то же самое повторилось и в первом, и в последнем моем супружестве. А ведь быть второй женой – не просто иная арифметическая последовательность событий, о нет… Это означает – почти постоянно находиться в полосе сравнения с другой женщиной, со всем тем, что было до меня. И не имеет значения, в чью пользу сравнение, сам факт такого подспудного «соперничества» – как груз, как пресс, отяжеляющие жизнь. И в чем только не подозревают вторую жену все и вся! А не корыстна ли? А искренна? А соответствует? И необходимость постоянного алиби – как путы, только не на ногах, а на душе.
